Итак, аналитические гипотезы и большая синтетическая гипотеза, к которой они сводятся, являются гипотезами лишь отчасти. Сравните случай перевода ситуативного предложения «Гавагай» на основании подобия стимульного значения. Это — настоящая гипотеза, основанная на выборочных наблюдениях, хотя, возможно, неверная. «Гавагай» и «Там — кролик» имеют приблизительно одинаковые или существенно различные, в зависимости от правильности или неправильности нашей догадки, стимульные значения для двух говорящих. С другой стороны, ничего такого нельзя сказать о типичной аналитической гипотезе. Суть не в том, что мы не можем быть уверены, правильна ли аналитическая гипотеза, а в том, что здесь даже нет, в отличие от случая с предложением «Гавагай», объективного критерия, согласно которому можно быть правым или неправым.
Существует по крайней мере семь причин неспособности правильно оценить это. Первая состоит в том, что аналитические гипотезы подтверждаются в полевых условиях. Это значит всего лишь, что дополнительные случаи видов, перечисленных в пунктах (1) — (4) или (1’) — (3) § 2.9, собираются после того, как сформировались аналитические гипотезы. Неверифицируемые следствия, которые я имею в виду, — это переводы, не согласующиеся с условиями (1) — (4) и даже (1’) — (3). Их можно отстоять только с помощью аналитических гипотез, теперь и всегда.
Вторая причина неспособности правильно оценить неопределенность — смешение заключения о неопределенности с более поверхностным выводом о том, что не стоит рассчитывать на единственность грамматической систематизации. Очевидно, грамматические теории могут различаться способами сегментации слов, частей речи, конструкций и, соответственно, волей-неволей — словарями для перевода и при этом приводить к тождественным системным результатам на уровне целых предложений и даже английских переводов предложений. Но я как раз говорю о различии системных результатов.
Третья причина неспособности правильно оценить неопределенность — смешение заключения о неопределенности с банальным выводом о том, что единственность перевода абсурдна. Неопределенность, которую я имею в виду, радикальнее. Она состоит в том, что конкурирующие системы аналитических гипотез могут соответствовать всем речевым диспозициям каждого из рассматриваемых языков и все же предписывать в бесчисленных случаях резко различающиеся переводы — не просто взаимные парафразы, а переводы, каждый из которых исключается другой системой перевода. Два таких перевода могут даже упорно иметь противоположные истинностные значения благодаря отсутствию стимуляции, которая поддержала бы согласие с одним из них.
Четвертая и главная причина неспособности правильно оценить неопределенность — упрямое чувство, что подлинный носитель двух языков, разумеется, может в общем виде правильно скоррелировать предложения этих двух языков. Это чувство взлелеяно некритической менталистской теорией идей: каждое предложение и его приемлемые переводы выражают одну и ту же идею в уме двуязычного индивида. Это чувство может также сохраниться после отказа от идей: можно продолжать утверждать, что как предложение, так и его переводы отвечают какому-то одному, даже если и не известному, состоянию нервной системы двуязычного индивида. Допустим, мы приняли это; этим мы только утверждаем, что у двуязычного индивида имеется его собственная личная семантическая корреляция — и соответственно его личная неявная система аналитических гипотез — и что она каким-то образом располагается в его нервной системе. Моя позиция остается незыблемой; ведь в этом случае она может сводиться к тому, что другой двуязычный индивид, не отличающийся от первого своими речевыми диспозициями, относящимися к каждому из языков, за исключением диспозиций перевода, может иметь семантическую корреляцию, несовместимую с семантической корреляцией первого двуязычного индивида.
Пятая причина состоит в том, что лингвисты придерживаются неявных дополнительных канонов, помогающих ограничивать их выбор аналитических гипотез. Например, если поставлен вопрос, приравнивать ли короткий аборигенный оборот речи к выражению «кролик», а длинный — к выражению «часть кролика», или наоборот (§ 2.6), они предпочтут первый вариант, объясняя, что, чем заметнее выделяется целое, тем вероятнее оно является носителем более простого термина. Такой неявный канон всем хорош, пока его ошибочно не принимают за существенный закон речевого поведения.
Шестая причина состоит в том, что небольшое число принятых на ранних стадиях аналитических гипотез заводит лингвиста слишком далеко. Приняв гипотезы, охватывающие тождество, связку и связанные частицы, он может переводить термины, основываясь на стимульной синонимии предложений. Лишь немногие гипотезы, принимаемые в дальнейшем, могут послужить основанием для переоценки аборигенных предложений и положить начало спору или даже постановке интуитивной синонимии под вопрос. В этом случае в распоряжение лингвиста поступают изобильные новые структурные данные и он не в состоянии обратить внимание на предварительные решения, которым эти данные обязаны своей значимостью.
Седьмая причина заключается в том, что, формируя свои аналитические гипотезы, лингвист подчиняется практическим ограничениям. Поскольку он, в своей конечности, не свободен сопоставлять английские предложения бесконечному числу предложений аборигенного языка только тем способом, который бы отвечал поддерживающим его гипотезы данным, он вынужден делать это каким-то контролируемо систематическим относительно контролируемо ограниченного множества повторяемых сегментов речи образом. Выделив такие сегменты, приняв для себя аналитические гипотезы и выработав вспомогательный аппарат классов слов для своих формулировок, лингвист еще больше ограничивает свою свободу в отношении последующего выбора.
Рабочая сегментация, производимая лингвистом, все же есть нечто большее, нежели сужение возможностей появления аналитических гипотез. Она даже вносит вклад в установление, для него или для всех нас, целей перевода. Ведь целью являются структурные параллели: соответствие между частями аборигенного предложения, как они выделены в качестве сегментов, и частями английского предложения. При прочих равных, более буквальный перевод рассматривается как перевод в более буквальном смысле31. Тенденция к буквальному переводу в любом случае гарантирована, поскольку задача сегментации — создать условия для конструирования длинных переводов из коротких соответствий; но лингвист идет дальше и превращает эту тенденцию в цель — в цель, которая даже изменяется в деталях в зависимости от принятой практической сегментации.
Полный радикальный перевод продолжается, а аналитические гипотезы неустранимы. Не являются они и капризом; мы показали в общих чертах, как они подкреплены. Не можем ли мы в таком случае сказать, что самими этими способами выдумывания и подкрепления аналитических гипотез смысл в конечном счете придается подобию значения выражений, которые приравниваются этими гипотезами друг к другу? Нет. Мы могли бы утверждать такое, только если никакие два конфликтующих множества аналитических гипотез не могли бы поделить первое место в борьбе за все теоретически допустимые данные. Для методологии аналитических гипотез неопределимость синонимии посредством референции — формально то же самое, что неопределимость истины посредством референции для научного метода (§ 1.5). Так же сходны и их следствия. Подобно тому как мы можем осмысленно говорить об истине предложения только в терминах какой-либо теории или концептуальной схемы (ср. § 1.5), мы в целом можем осмысленно говорить о межъязыковой синонимии только в терминах какой-либо конкретной системы аналитических гипотез.
Можем ли мы заключить, что синонимия, получаемая путем перевода, как бы она ни была плоха, не хуже истины в физике? Увериться в этом — значит неправильно оценить параллелизм. Тот, кто способен говорить об истине предложения только в рамках содержащей его теории, не испытывает по этому поводу особых затруднений; ведь человек всегда действует в рамках какой-либо удобной теории, каким бы предварительным ни был ее характер. Истина даже открыто зависит от языка в том, что, например, форма слов «Брут убил Цезаря» может, благодаря совпадению, иметь не связанные одно с другим употребления в двух языках; поскольку человек действует в рамках какого-либо языка, это обстоятельство также не слишком мешает ему высказываться об истине. Короче говоря, параметры истины остаются фиксированными в большинстве случаев по соображениям удобства. Но не так обстоит дело с аналитическими гипотезами, конституирующими параметры перевода. Мы всегда готовы выяснять значение замечаний иностранца без ссылки на какое-либо множество аналитических гипотез и даже в отсутствие таковых; тем не менее два множества аналитических гипотез, равным образом совместимых с любым языковым поведением, могут дать противоположные ответы, если только замечание не является замечанием такого вида (их ограниченное число), которые возможно перевести без помощи аналитических гипотез.
Истинное положение дел проявляется в случаях, когда затрагиваются предельно теоретические предложения. Так, кто возьмется переводить на аборигенный язык предложение «Нейтрино не обладает массой»? Если кто-то возьмется за это, то от него можно ожидать, что он создаст новые слова или исказит употребление старых. От него можно ожидать, что он сошлется в качестве оправдания на недостаток требуемых понятий у аборигенов; а также — на их слишком слабое знание физики. И он прав во всем, за исключением только своего указания на то, что «Нейтрино не обладает массой» имеет некое свободно плавающее нейтральное значение, которое мы понимаем, а аборигены не могут понять.
Если оставаться в континууме нижненемецкого языка, то это облегчит перевод с фризского на английский (§ 2.1), а если оставаться в континууме культурной эволюции, то это облегчит перевод с венгерского на английский. Облегчая переводы, эти континуумы поощряют иллюзию наличия предмета: иллюзию, что наши с такой готовностью взаимно переводимые предложения есть различные вербальные воплощения некой межкультурной пропозиции или значения, тогда как лучше их рассматривать как простейшие варианты одного и того же внутрикультурного вербализма. Дисконтинуальность радикального перевода подвергает наши значения испытанию: либо действительно полагает их на множестве их вербальных воплощений, либо, что типичнее, не обнаруживает там никаких значений.
Предложения наблюдения замечательным образом очищаются; их значения, стимульные значения, являют себя абсолютными и свободными от остаточного вербального налета. Подобным образом обстоят дела и с ситуативными предложениями вообще, поскольку лингвист может стать аборигеном. Теоретические предложения, такие, как «Нейтрино не имеет массы» или закон энтропии или постоянства скорости света, представляют собой противоположную крайность. Именно относительно таких предложений истинно высказывание Витгенштейна: «Понимание предложения значит понимание языка»32. Такие предложения и бессчетное множество других, занимающих промежуточное положение между двумя крайними позициями, не имеют лингвистически нейтрального значения.
Здесь не говорится, насколько успех, которого кто-либо достигает, оперируя аналитическими гипотезами, обязан реальному сходству между аналитическими гипотезами аборигенов и нашими и насколько — языковой изобретательности и счастливому совпадению. Я не уверен, что имеет смысл даже спрашивать об этом. Напротив, мы можем удивляться неанализируемости аборигенного сознания и тому, насколько абориген похож на нас, если, в одном случае, мы просто упустили из виду лучший перевод, а в другом — проделали более тщательную работу по вчитыванию наших собственных периферийных состояний в речь аборигена.
Так, рассмотрим, для большей ясности, простой случай, когда культурное различие объективно проявляется в языке без вмешательства аналитических гипотез. О неких островитянах говорят, что они называют пеликанов своими единокровными братьями33. Таким кратким переводом аборигенного слова, как «единокровный брат», здесь не отделаешься: скорее потребуется какой-то более объемлющий вариант, такой, как «единокровный брат или младший член тотема». Остается еще не связанное с этим объективное культурное различие, и оно отражается в языке следующим образом: у островитян есть короткое ситуативное предложение, обусловливающее согласие островитянина при всех без исключения представлениях любого из его единокровных братьев или любого пеликана, и у них, предположительно, нет никакого сравнительно короткого ситуативного предложения для случаев представления одних только единокровных братьев, тогда как в английском — все наоборот. Подобные разночтения в том, что касается вычленения человеческих стимуляций в соответствии с базисными или короткими предложениями, есть подлинные разночтения между культурами, которые можно объективно описать посредством референции к стимульным значениям34. Культурным контрастам отсутствие значения начинает угрожать скорее там, где они зависят от аналитических гипотез.
Часто можно слышать утверждения35, что глубокие различия в языке сопровождаются глубокими различиями в способах мыслить или во взглядах на мир. Я утверждаю, что в наибольшей степени здесь задействована неопределенность соотношения. Чем дальше мы удаляемся от предложений, явно непосредственно обусловленных невербальными стимулами, и чем больше родная почва уходит у нас из-под ног, тем меньше оснований для сравнения — меньше смысла говорить, что является хорошим переводом, а что — плохим.
Наш успех в случае с соотечественником состоит в том, что автоматическая или омофонная (§ 2.7) гипотеза перевода, принимаемая с небольшими изменениями, затмевает все остальные. Будь мы капризны и изобретательны, мы могли бы презреть эту гипотезу и изобрести другие аналитические гипотезы, которые бы приписывали нашему соотечественнику невообразимые взгляды, согласуясь при этом со всеми его диспозициями, касающимися вербальных реакций на все возможные стимуляции. Размышление об экзотических языках в терминах радикального перевода помогло оживить эти обстоятельства, но главный урок, который стоит отсюда почерпнуть, касается эмпирической слабости наших собственных верований. Дело в том, что наши собственные взгляды могут быть пересмотрены и заменены на приписываемые соотечественнику в рамках воображаемой неуместной шутки; никаких конфликтов с опытом отсюда не может последовать, кроме тех, что в равной степени затрагивают наши сиюминутные понятия о благоразумии. В той же степени, в какой радикальный перевод предложений недоопределен всей совокупностью диспозиций к вербальному поведению, наши собственные теории и полагания в общем недоопределены всей совокупностью возможных чувственных данных, сколько бы их ни было.
Могут возразить, что, когда две теории таким образом согласны относительно всех возможных чувственных детерминант, то это уже не две, а в некоем существенном смысле одна теория. Разумеется, такие теории, как совокупности, эмпирически эквивалентны. Если нечто подтверждается одной теорией и отрицается другой, можно возразить, что сама конкретная форма слов, которая подтверждается и отрицается, имеет в этих двух случаях разные значения, но что при этом содержащие ее теории как совокупности имеют одно и то же системное значение. Сходным образом, могут возразить, что две системы аналитических гипотез, как совокупности, эквивалентны постольку, поскольку никакое вербальное поведение не позволяет установить различия между ними; и, если они предлагают различающиеся на первый взгляд английские переводы, на это опять-таки могут возразить, что видимый конфликт есть конфликт только между частями, рассматриваемыми отдельно от контекста. Это — вполне оправданный подход, если не принимать во внимание, как бойко он решает проблему значения; и он помогает сделать принцип неопределенности перевода не таким неожиданным. Когда две системы аналитических гипотез полностью согласуются со всей совокупностью вербальных диспозиций и все же не согласны в том, что касается их переводов некоторых предложений, имеет место именно конфликт частей, рассматриваемых отдельно от включающих их совокупностей. Принцип неопределенности перевода требует внимания, хотя бы потому, что перевод осуществляется шаг за шагом, а предложения считаются выражающими значения каждое в отдельности. То, что этот принцип требует внимания, хорошо иллюстрирует почти универсальная вера в то, что объективные референции терминов в радикально различающихся языках могут объективно сравниваться.
Неопределенность перевода была не так полно оценена, как ее достаточно многообразный аналог в родном языке. В менталистской философии существует знакомое затруднение индивидуальных миров. В спекулятивной неврологии существует условие, что одно и то же вербальное поведение может быть объяснено различными нервными соединениями. Изучение языка сопряжено со множеством индивидуальных историй, которые могут быть выражены в одном и том же вербальном поведении. И все же о ситуации с родным языком с готовностью утверждается со всей позитивистской рассудительностью, что если два говорящих согласны во всех своих диспозициях речевого поведения, то нет смысла воображать, будто между ними существуют семантические различия. Иронично, что межъязыковой случай привлекает меньше внимания, ведь именно здесь семантическая неопределенность получает ясный эмпирический смысл.
31 С этим связаны понятия аналитического значения Льюиса и интенсионального изоморфизма Карнапа. См. ниже, § 6.3.
32 Blue and Brown Books, p. 5. Возможно, доктрина неопределенности перевода не будет выглядеть такой парадоксальной для тех, кто знаком с замечаниями Витгенштейна последнего времени по поводу значения.
33 Пример взят из: Lienhardt, p. 97. Его обсуждение этого примера некоторым образом согласуется с моим.
34 Яркий пример — сравнение слов, выражающих цвета у Леннеберга и Робертса (Lenneberg and Roberts, pp. 23—30).
35 Например, Кассирер, Д. Д. Ли, Сепир (гл. X), Уорф. См. далее рецензию Бидо (Bedau).