Двусмысленность отличается от смутности. Смутные термины лишь сомнительным образом применимы к маргинальным объектам, а двусмысленный термин, такой, как ‘light’ («светлый», «легкий»), может быть в одно и то же время как очевидно истинным относительно различных объектов (таких, как темные перья), так и очевидно ложным относительно них же. Иногда двусмысленность слова устраняется остальной частью содержащего его предложения; например, в случае, когда после ‘light’ следует «как перо»18*. Но иногда двусмысленность слова заражает все содержащее его предложение; таково ‘bore’ в предложении ‘Our mothers bore us’ («Наши матери родили нас» или «Наши матери надоедают нам»). В таких случаях двусмысленность устраняется либо более широкими обстоятельствами произнесения, например некоторыми примыкающими замечаниями, касающимися рождения или занудности, либо же коммуникация терпит неудачу и требуется парафраз.
Лексикографы и грамматики долгое время позволяли себе считать слова чем-то отличным от лингвистических форм, заявляя, что форма иногда функционирует как одно слово, а иногда — как другое. Таковы так называемые омонимы. Ну и в каких случаях следует говорить, что имеются два омонима, а не одно двусмысленное слово? Очевидным достаточным условием здесь является различие этимологии. Но слова даже с тождественной этимологией иногда считаются двумя разными словами, если, с точки зрения типичного говорящего, между их употреблениями нет никакой живой аналогии. Более того, человек, переводящий с иностранного языка на свой родной, может даже прибегнуть к разделению по принципу омонимии, не имея для этого лучшей причины, чем потребность иметь два различных коррелята в своем родном языке для охвата всего объема иностранного слова4. Обособляя слова таким образом как подчиненные диктату формы и этимологии, лексикографы и грамматики действуют в соответствии с соображениями удобства. В частности, они находят втройне удобным рассматривать ‘bore’ из приведенного выше примера как пару омонимов, поскольку в интуитивном смысле различаются их этимологии и грамматические функции. Грамматики будут настаивать на чистой исключительности грамматических классов слов ценой умножающихся омонимов. Все это хорошо, пока осознаются проблемы анализа, перенесенные, таким образом, на понятие слова или лексического тождества. Наших собственных целей легче всего достичь, прямо называя тождественными слова, которые звучат одинаково (или выглядят одинаково, если речь идет о письме) Для дополнительных различий всегда можно изобрести дополнительную терминологию.
Систематические двусмысленности вербальных существительных относятся к таким двусмысленностям, которые даже те, кто говорит об омонимах, называют двусмысленностями. Один распространенный тип таких двусмысленностей — двусмысленность процесс-результат (Блэк), иллюстрируемая словом ‘assignment’, которое может указывать как на акт приписывания, так и на то, что приписано. Другой — двусмысленность действие-привычка (Зигварт, Эрдманн), иллюстрируемая словом ‘skater’, которое может указывать как на того, кто в данный момент катается на коньках и, таким образом, бодрствует, так и на того, кто умеет кататься на коньках, а в данный момент, возможно, спит.
Мы свободно создаем двусмысленность, когда называем ребенка в честь кого-то. Имя ‘Paul’, несмотря на тысячи его обладателей, не является общим именем; это единичный термин с широкой двусмысленностью. Каждое типическое произнесение этого слова обозначает или нацелено обозначать одного конкретного человека. Мы не скажем, как мы сказали бы в случае общего термина, ‘a Paul’, ‘the Paul’, ‘Pauls’19* — если только мы не употребляем его в шутку в смысле подлинного общего термина «человек по имени ‘Paul’».
Таково в английском языке грамматическое различие между двусмысленным единичным термином и общим термином. Но как нам в случае признанного общего термина решить, что из разнообразного применения термина — двусмысленность, а что — общность? Возьмем слово «тяжелый», сказанное о стульях и вопросах. Как было отмечено, двусмысленность может проявиться в том, что термин одновременно истинен и ложен относительно одного и того же. Это, похоже, было так для термина ‘light’, но не для термина «тяжелый» (‘hard’). Разве мы можем притязать на то, что «тяжелый», как он применяется к стульям, не относится к тяжелым вопросам, или наоборот? Если нет, почему не сказать, что стулья и вопросы, как бы они ни были непохожи, тяжелые в едином смысле слова? Предложение «Стулья и вопросы были тяжелыми» напоминает зевгму, но не только ли вследствие несходства между стульями и вопросами? Не должны ли мы в результате назвать термин «тяжелый» двусмысленным, если вообще называть его таковым, только потому, что он истинен относительно очень несходных вещей?
По отношению к первоначальной фазе изучения слов мы можем вполне обоснованно назвать слово двусмысленным (а не просто общим), если его произнесение вызывается двумя очень несходными классами стимуляций, каждый из которых — крепко спаянный класс взаимно подобных стимуляций. Пример двусмысленности этого уровня приводился в § 3.1: произнесение «Мама» закрепляется в качестве реакции как на появление матери, так и на звук «Мама». Между обусловливанием слова непрерывной областью детского развивающегося качественного пространства и обусловливанием его двумя сильно различающимися областями генетически существует реальное различие. Но «тяжелый» представляет собой другой случай, так как разговор о тяжелых вопросах слишком абстрактен и изощрен. Он осваивается в среднем детстве как образное расширение первоначального употребления слова «тяжелый». Должны ли мы рассматривать это расширение как второй смысл с этого момента двусмысленного термина или — как расширение применения с этого момента более общего термина?
Такой же, по существу, вопрос возникает в связи с примерами, которые принимаются всерьез. Есть философы, упорно настаивающие на том, что «истинно», сказанное о логических или математических законах, и «истинно», сказанное о прогнозах погоды или о признаниях подозреваемых, — это два употребления одного двусмысленного термина. Есть философы, упорно отстаивающие тезис, что «существует», сказанное о числах, классах и подобном, и «существует», сказанное о материальных предметах, — это два употребления одного двусмысленного термина. Что меня больше всего приводит в недоумение — так это упорство, с которым они настаивают на своем. Что они могут считать очевидным? Почему не рассматривать «истинно» как недвусмысленный, но очень общий термин, а различие между истинными логическими законами и истинными признаниями понимать как просто различие между логическими законами и признаниями? И почему бы то же самое не сделать в отношении существования?5
В двусмысленных терминах ‘light’ и ‘bore’ или ‘bore us’ поразительно то, что от произнесения к произнесению они могут быть очевидно истинны или очевидно ложны относительно одного и того же, согласно тому, какие интерпретативные подсказки дают обстоятельства произнесения. Эта черта если и не является необходимым условием двусмысленности термина, то во всяком случае — наиболее ясным условием такого типа, которое мы обнаруживаем. Мы рассмотрели двусмысленность только постольку, поскольку она играет роль одной из причин вариации истинностного значения предложения в зависимости от изменения обстоятельств произнесения.
Но даже изменение истинностного значения предложения от случая к случаю не должно с необходимостью приводить к двусмысленности. Предложение «Эта дверь открыта» (‘The door is open’) меняет свое истинностное значение вместе с движениями двери — такова сила настоящего времени; и оно меняет свое истинностное значение одновременно для разных дверей — такова референциальная нестабильность единичной дескрипции. И все же считать любое из этих четырех слов или их комбинаций двусмысленным с этой точки зрения не соответствовало бы типичному употреблению термина «двусмысленный». Изменение референции выражения «эта дверь» (‘the door’) и истинностного значения предложения «Эта дверь открыта» вместе с обстоятельствами произнесения считается нормальным для значений рассматриваемых слов, тогда как двусмысленность, как предполагается, состоит в невозможности выбрать между значениями. Наши соображения в главе 2 не много способствовали проведению различия этого вида; не имея непосредственной технической надобности в понятии двусмысленности, я, соответственно, не буду пытаться улучшить эту границу, но просто буду продолжать употреблять это слово как нетехнический термин там, где это покажется уместным.
Двусмысленность может особыми путями входить в составные термины. Один путь — через неопределенность между истинно атрибутивным и синкатегорематическим (§ 3.5) употреблениями некоторых прилагательных. Взять хотя бы богатое словечко ‘poor’ («бедный»). Когда оно якобы стоит в атрибутивной позиции, оно может либо употребляться истинно атрибутивно, и в таком случае оно может или приписывать бедность, или выражать жалость, либо оно может быть синкатегорематическим, говорящим «плохо» (‘badly’). Если в выражении ‘poor violinist’20* мы решим, что ‘poor’ употреблено истинно атрибутивно, то скрипачи будут бедными (или, возможно, вызывающими жалость), но они останутся скрипачами; если же мы решим, что это слово употреблено синкатегорематически, то скрипачи уже не будут ни бедными, ни вызывающими жалость, ни даже, согласно приличным стандартам, скрипачами.
Если в выражении «интеллектуальный пигмей» мы посчитаем употребление слова «интеллектуальный» истинно атрибутивным, то никто, к кому бы это ни относилось, не мог бы быть вместе и интеллектуальным, и пигмеем. Если же мы посчитаем это слово употребленным синкатегорематически, тогда любой, к кому бы это ни относилось, будет неинтеллектуальным и при этом, вполне возможно, имеющим огромные размеры.
Употребление слов «истинный» и «ложный» в выражениях «истинный художник» и «ложный пророк» — синкатегорематическое, так как ложный пророк — не пророк, а истинный художник, хотя истинно — художник, не есть художник, который истинен. С другой стороны, истинные и ложные предложения — это предложения, которые истинны и ложны; здесь употребление прилагательных истинно атрибутивно в указанном смысле. Термин «истинная любовь» в этом отношении двусмыслен. Если посчитать здесь употребление «истинная» истинно атрибутивным в указанном смысле, то получится конструкция, указывающая на крепкую любовь или, возможно, — на крепость или на того, кого крепко любят. Если же посчитать здесь употребление «истинная» скорее синкатегорематическим, то «истинная любовь» будет указывать просто на то, что есть истинная любовь, или, возможно, на того или на ту, кого истинно любят.
Особенно выдающиеся виды синкатегорематического употребления прилагательных — это те, в которых прилагательное, допускающее сравнение, например «большой», употребляется с существительным по схеме «F G» для выражения смысла «G, которое является большим F, чем среднее G»; таково, например, выражение «большая бабочка». Якобсон убедил меня, что «белое вино», «белый человек» и «черный хлеб» можно лучше всего сконструировать таким способом, принимая, что «белый» и «черный» — сравнительные прилагательные. Между этими смыслами и категорематическими или атрибутивными нет угрозы двусмысленности, но только потому, что, например, никакое вино не есть нечто белое и никакой человек не относится к числу белых вещей.
Когда двусмысленность основана на синкатегорематическом употреблении прилагательного, двусмысленный термин представляет собой составное целое, а не прилагательное; так как прилагательное в синкатегорематическом употреблении не употребляется как термин. В любом случае вполне естественно говорить о двусмысленности в более широком смысле, чем тот, на который мы указали в начале этого параграфа. Так, удобно говорить о некоторых неопределенных единичных терминах как о двусмысленных, хотя они вообще ни на что не указывают. Пример тому — двусмысленность выражения «некий лев» (‘a lion’) как колеблющегося между выражениями «какой-то лев» (‘some lion’) и «всякий лев» (‘every lion’); сравните предложение «Некий лев (‘a lion’) сбежал» с «Всякий лев (‘a lion’) любит красное мясо».
Неопределенный единичный термин, чья двусмысленность особенно часто приводила к путанице, действительной и мнимой, — это «ничто» или «никто». Этот инструмент нам достаточно хорошо знаком в виде устаревшего юмора: ‘I got plenty о’ nothin’ («У меня изобилие отсутствия чего бы то ни было») Гершвина, ‘I passed nobody on the road. Then nobody walks more slowly than you’ («Никто [не] был мной обойден по дороге. В таком случае никто ходит медленнее вас») Льюиса Кэрролла. Если придерживаться юмовской, не отличающейся сочувствием, интерпретации6, Локк совершенно серьезно пал жертвой этой самой путаницы, когда он, защищая универсальную каузальность, утверждал, что если событие не имеет причины, то ничто [не] является его причиной, а ничто не может быть причиной. Хайдеггер, если можно читать его буквально7, был втянут этой путаницей в утверждение ‘Das Nichts nichtet’21*. А у Платона, очевидно, были проблемы с Парменидом в связи с этим маленьким заблуждением.
В неопределенном единичном термине «ничто» беспокоит его тенденция маскироваться под определенный единичный термин. Причина этого ясна. Абсолютная множественность служит напоминанием о неопределенности в тех случаях, когда неопределенный единичный термин построен с помощью частиц «некоторый» или «каждый», но такое напоминание отсутствует, когда в строительстве участвует частица «ни» (‘no’). Более того, идея нулевого количества пестуется соображениями границ и, будучи раз принята, легко принимается за обозначение «ничто» qua определенного единичного термина. Свидетельства устойчивости этой путаницы повседневны, как в примере ‘They fight over nothing’ («Они сражаются ни за что» или «Они ни за что не сражаются»22*). Если рассматривать «ничто» строго как неопределенный единичный термин, то это предложение будет созвучно с миром на земле; но на практике оно, вероятнее, должно означать, что они сражаются без повода.
4 Например, см.: Малиновский; см. выше, § 2.7, примечание на стр. 81. Но, возможно, под давлением он не стал бы настаивать на различении между омонимией и двусмысленностью для этого случая. И еще остается вопрос об отличии их обоих от простой общности; но я предвосхищаю события.
5 Что касается примеров того, против чего я протестую, см.: Ryle. The Concept of Mind, p. 23, и Russel. Problems of Philosophy, Ch. IX. Критическое исследование проблемы см.: White. Toward Reunion in Philosophy, Ch. IV. См. также: Wittgenstein. Blue and Braun Books, p. 58, и Richman. Ambiguity and Intuition.
6 Hume, p. 81.
7 См. комментарии Карнапа: Carnap. Überwindung, pp. 229 ff.