Рабочий набросок главы 2 был опубликован, с купюрами, в виде очерка «Значение и перевод». Часть этого очерка дословно воспроизводится в данной главе, охватывая в совокупности примерно третью ее часть. Мы рассматривали в самом общем виде, как поверхностные раздражения производят при помощи языка наше знание о мире. Нас учат так ассоциировать слова со словами и иными стимулами, что возникает нечто, понимаемое как разговор о вещах и неотделимое от истины о мире. Пространный и сложно структурированный разговор, который возникает в результате этого обучения, содержит мало явного соответствия с прошлым и нынешним потоком невербальной стимуляции; тем не менее именно к этой стимуляции мы должны обращаться с вопросом, касающимся эмпирического содержания данного разговора. В этой главе мы рассмотрим, какую часть языка можно осмыслить в терминах его стимульных условий и какое место это оставляет для эмпирически необусловленных изменений в человеческой концептуальной схеме.
Первый, некритический способ выделить именно эту область для эмпирически необусловленной вариации состоит в следующем: два человека могут быть в точности подобны друг другу в отношении всех их диспозиций к вербальному поведению при всех возможных чувственных стимуляциях, и тем не менее значения идей, заключенных в их идентично стимулированнных и идентично звучащих высказываниях, могут различаться радикальным образом в целом ряде случаев. Такая постановка вопроса, однако же, содержит в себе опасность бессмысленности: поскольку в таком случае напрашивается возражение, что различение в значении, не находящее отражения в совокупности диспозиций к вербальному поведению, является таким различением, которое лишено различия.
Эту постановку вопроса можно сделать осмысленной, если переформулировать ее следующим образом: бесконечная совокупность предложений любого данного языка, на котором изъясняется говорящий, может быть перестроена или картографирована на саму себя так, что (a) совокупность диспозиций говорящего к вербальному поведению останется неизменной и тем не менее (b) картографирование больше уже не будет простой корреляцией предложений с эквивалентными предложениями, в любом удовлетворительном смысле эквивалентности, как бы он ни был расплывчат. Бесчисленное множество предложений может решительно отклоняться от своих соответствующих коррелятов, и тем не менее колебания могут так систематически компенсировать друг друга, что общий образец, по которому предложения ассоциируются друг с другом и с невербальной стимуляцией, сохраняется. Конечно, чем прочнее непосредственные связи предложения с невербальной стимуляцией, тем меньше предложение способно отличаться от своего коррелята при любом таком картографировании.
То же самое можно сказать менее абстрактно и более реалистично, если обратиться к переводу. Тезис тогда будет состоять в следующем: руководства для перевода с одного языка на другой могут быть составлены различными способами; все они могут быть совместимы со всей совокупностью речевых диспозиций, но в то же самое время несовместимы друг с другом. В бесчисленном множестве случаев они будут различаться в том, что они предлагают в качестве соответствующих переводов предложений одного языка предложения другого языка, которые не находятся одно к другому в отношении какой-либо удовлетворительной эквивалентности. Конечно, чем прочнее непосредственные связи предложения с невербальной стимуляцией, тем менее решительно переводы этого предложения могут различаться от руководства к руководству. Именно в этой последней форме, а именно в форме принципа неопределенности перевода, эта проблема и будет рассмотрена мною в этой главе. Однако глава будет длиннее, чем она могла бы быть, если бы различные понятия и рассуждения, играющие вспомогательную роль в рамках этой темы, казались бы не заслуживающими рассмотрения также и сами по себе.
Здесь мы имеем дело с языком как комплексом данных диспозиций к вербальному поведению, в котором говорящие на одном языке волей-неволей оказываются сходными друг с другом; при этом речь не идет о процессе овладения языком, чьи вариации от индивида к индивиду должны быть сглажены в интересах коммуникации (ср. § 1.2). Предложение «Этот человек хорошо стреляет», которое произносится одновременно с указанием на невооруженного человека, в качестве непосредственной стимуляции имеет увиденное мельком знакомое лицо стрелка. Прошлая стимуляция, которая сыграла здесь свою роль, включает в себя прошлые наблюдения за тем, как человек стрелял, равно как и отдаленные эпизоды, которые приучали говорящего к соответствующему употреблению слов. В силу этого прошлая стимуляция обычно обусловлена отчасти овладением языком, а отчасти овладением дополнительной (collaterial) информацией; тем не менее этой вспомогательной дихотомии может недоставать указания на то, для чего она пригодна и какие общие подсказки имеются для нее в наблюдаемом вербальном поведении (ср. § 2.3, 2.6, 2.8). Между тем то, что нас интересует, — это то, на что в данный момент направлены вербальное поведение и его наблюдаемые в настоящее время корреляции со стимуляцией. Оценивай текущий язык человека по его текущим диспозициям реагировать вербально на текущие стимулы, и ты автоматически отнесешь все прошлые стимуляции к обучающей фазе. Тем не менее даже этот способ проводить границу между языком, которым овладевают, и языком, который используют, имеет свои колебания в той степени, в какой мы можем принимать в расчет соображения удобства, устанавливая границы области текущих стимуляций. Эту границу, рабочий стандарт для того, что считается кажущимся наличным, я называю коэффициентом (modulus) стимуляции.
Извлечение языка, который человек в данный момент использует, из его текущих наблюдаемых ответов является делом лингвиста, который, не пользуясь услугами переводчика, не может понять и перевести до сих пор бывший неизвестным язык. Все объективные данные, с которых ему приходиться начинать, это те силы, что он видит воздействующими на нервные поверхности аборигена, и наблюдаемое поведение, звуковое или иное, этого аборигена. Такие данные проявляют «значения» аборигена только в отношении наиболее эмпирических или связанных со стимулами многообразий. И все же лингвист более или менее справляется со «значениями» аборигена в некотором довольно нестрогом смысле; при этом его задача, как бы то ни было, состоит в переводе всех возможных предложений языка аборигена.
Перевод с одного родственного языка на другой, например с фризского на английский, облегчается сходством словесных форм, произошедших от одного корня. Перевод с не соотносящихся друг с другом языков, например с венгерского на английский, может облегчаться традиционными соответствиями, связанными с общностью культуры. Для наших целей подходит скорее радикальный перевод, т. е. перевод с языка бывшего до сих пор еще неизвестным народа. Эта задача обычно не возникает в ее крайней форме, поскольку есть возможность воспользоваться услугами целого ряда переводчиков из среды каких-то маргинальных личностей даже на самых малонаселенных архипелагах. Но проблема тем более приближается к этой крайней форме, чем скуднее те подсказки, которые могут дать эти переводчики; в силу этого внимание к техникам предельно радикального перевода не было затребовано1. Я буду исходить из того, что всякая помощь со стороны переводчиков исключена. По случаю я буду игнорировать в данный момент фонематический анализ (§ 3.2), хотя вроде бы он и должен входить в задачу нашего полевого лингвиста, поскольку он не затрагивает то философское положение, которое я намереваюсь отстаивать.
Высказывания, в первую очередь и с наибольшей степенью убежденности переведенные в такой ситуации, являются теми высказываниями, которые опираются на данные события и которые видны как лингвисту, так и его информатору. Мимо быстро пробегает кролик, абориген говорит: ‘Gavagai’, и лингвист записывает предложение ‘Rabbit’ («Кролик») или ‘Lo, a rabbit’ («Смотри, кролик») в качестве пробного перевода, который требуется подвергнуть проверке в других ситуациях. На первый раз лингвист будет отказываться от того, чтобы вкладывать слова в уста своего информатора, разве что ему не будет хватать слов. Сам лингвист, когда он в состоянии это сделать, должен дополнить предложения аборигенов одобрением своего информатора, несмотря на имеющийся риск тенденциозно домыслить данные. В противном случае он мало что может сделать с терминами аборигенов, которые вообще имеют референцию. Ибо, предположим, что язык аборигенов включает в себя предложения S1, S2 и S3, которые реально переводимы как соответственно: «Животное», «Белое» и «Кролик». Стимульные ситуации всегда различаются, неважно, релевантно или нет; и именно потому, что эти предложения являются произвольными реакциями или ответами, даваемыми поодиночке, классы ситуаций, при которых туземец произвольно высказывает S1, S2 и S3, являются, конечно же, взаимоисключающими, несмотря на скрытые действительные значения слов. Как тогда лингвисту установить, что абориген захочет согласиться с предложением S, во всех тех ситуациях, когда ему случалось произвольно высказывать предложение S3, и в некоторых, хотя и не во всех ситуациях, когда ему приходилось произвольно высказывать предложение S2? Только взяв исходные и вопросительно-уточняющие комбинации предложений аборигена и стимульных ситуаций таким образом, чтобы сузить свои догадки до возможного удовлетворительного ответа.
Итак, лингвист спрашивает: «Гавагай?» (‘Gavagai?’) — в каждой из различных стимульных ситуаций и всякий раз записывает, соглашается ли абориген с его вопросом, высказывает ли он несогласие или же демонстрирует какую-то иную реакцию. Однако как ему узнать, согласен или несогласен абориген? Жесты не следует принимать за чистую монету; турки являются почти что полной противоположностью нам самим. Он должен вывести из своих наблюдений определенную догадку, а потом посмотреть, «работает» ли она. Предположим, что, спрашивая: «Гавагай?» — в моменты присутствия кроликов в поле зрения, лингвист сталкивался с ответами «Да» (‘Evet’) и «Нет» (‘Yok’) достаточно часто для того, чтобы предположить, что они соответствуют ответам ‘Yes’ («Да») и ‘No’ («Нет»), но не имеет пока представления, что с чем соотносится. Затем он пытается провести эксперимент, подражая произвольным изъявлениям (pronouncements) самих аборигенов. Если таким образом он достаточно часто вызывает скорее ответ ‘Evet’, чем ‘Yok’, то склоняется к тому, чтобы считать ‘Evet’ эквивалентом «Да». Он также пытается употреблять ‘Evet’ и ‘Yok’ для ответов на замечания аборигенов; то выражение, которое встречает более спокойную реакцию, становится более предпочтительным кандидатом для «Да». Как бы несовершенны ни были эти методы, они производят рабочую гипотезу. Если из ряда вон выходящие трудности сведут все его последующие усилия на нет, то лингвист может отбросить эту гипотезу и принять новую2.
Теперь предположим, что лингвист установил, что считать знаками согласия и несогласия аборигенов. В таком случае он оказывается в состоянии собрать индуктивные данные для перевода предложения «Гавагай» предложением «Кролик». Общий закон, для которого он собирает отдельные случаи, заключается в следующем предположении: аборигены будут всякий раз соглашаться с «Гавагай?» при тех же стимуляциях, при которых они дали бы утвердительный ответ на вопрос «Кролик?»; то же самое имеет силу и в отношении несогласия.
Но мы можем еще в большей степени отдать должное цели поисков лингвиста, если вместо того, чтобы говорить просто о стимуляциях, при которых абориген будет выражать согласие или несогласие с заданным ему вопросительным предложением, мы, используя причинные цепи, будем говорить о стимуляциях, которые побуждают аборигена к согласию или несогласию с заданным ему вопросительным предложением. Предположим, что вопросительное предложение было задано потому, что кто-то выслеживал жирафа. Целый день абориген будет соглашаться с ним, когда бы его ни спросили; а на другой день он будет не соглашаться с этим вопросительным предложением при тех же самых не имеющих отношения к делу стимуляциях. Важно знать, что в случае вопроса «Гавагай?» стимуляции, представляющие кролика, и в самом деле вызывают согласие и что другие действительно вызывают несогласие.
На практике лингвист обычно разрешает эти вопросы, касающиеся причинности, сколь настойчивыми бы они ни были, при помощи интуитивного суждения, опирающегося на особенности поведения аборигена: его разглядывающие движения, его внезапное чувство признания и т. п. Имеются и более формальные размышления, которые, при надлежащих обстоятельствах, могут убедить лингвиста в том, что имеется отношение побуждения к ответу. Если сразу же после того, как аборигену был задан вопрос S и он согласился или не согласился с ним, лингвист подвергает аборигена стимуляции s, снова задает вопрос S и получает противоположный ответ, то он может сделать вывод, что s побудила к ответу.
Отметьте, что побудить к чему-то (prompt) в нашем смысле не означает добиться ответа (elicit). Добиться ответа ‘Evet’ или ‘Yok’ со стороны аборигена позволяет комбинация, состоящая из побуждающей к ответу стимуляции и настойчивого повторения вопроса «Гавагай?».