1.5 Данные

Слова могут выучиваться как части более длинных предложений, а некоторые слова могут выучиваться как однословные предложения путем прямого указания (ostention) на их объекты. В обоих случаях слова значат только постольку, поскольку их употребление в предложении обусловлено чувственными стимулами, вербальными и иными. Любая реалистическая теория данных должна быть неотделима от психологии стимула и реакции, примененной к предложениям.

Модель обусловливания сложна и колеблется от человека к человеку, однако имеются и пункты общего совпадения: комбинации вопросов и невербальных стимуляций, которые вполне достаточны для того, чтобы вызвать утвердительный ответ у всякого, кого можно включить в соответствующее речевое сообщество. Джонсон наткнулся на такое сочетание, обнаружив такой стимул, который на вопрос, камень ли перед ним, вызвал бы положительный ответ любого из нас2*.

Назвать камень камнем при непосредственном контакте с ним — это предельный случай. Данные разумно упорядочиваются только при равновесии между чувственным обусловливанием утвердительного ответа и противоположным обусловливанием, опосредованным взаимооживлением предложений. Так, вопросом для размышления могло бы быть следующее: было ли камнем то нечто, увиденное из движущегося автомобиля. То, что это был камень, и то, что это был клочок смятой бумаги, — вот два готовых ответа; причем тяга к первому ответу исключается тягой ко второму ответу в силу взаимооживления предложений в рамках общепринятой физической теории. Тогда осуществляется «проверка», или поиск неопровержимых данных, — путем возвращения к месту, наиболее благоприятному для вынесения суждения и постановки себя в стимульные условия, более устойчиво и непосредственно ассоциируемые с качеством «каменности» или «бумажности».

Если же вещь была замечена с движущегося поезда, операция проверки может оказаться неосуществимой. В этом случае вопрос может быть честно оставлен неразрешенным из-за «отсутствия данных», или, если это сильно занимает кого-то, он может быть разрешен в порядке рабочей гипотезы в свете имеющихся под рукой «косвенных данных». Так, если та местность, которую мы проезжаем вскоре после того, как заметили камень или бумагу, будет каменистой и практически лишенной следов пребывания человека, мы можем предположить, что замеченная нами ранее вещь была скорее камнем, нежели клочком бумаги. Собирая и используя косвенные данные, мы пытаемся сделать себя чувствительными, насколько это только возможно, к цепочкам стимуляций в том виде, в каком они отражаются в нашей теории, начиная от наличных чувственных стимуляций, через взаимооживление предложений.

Утверждение доктора Джонсона было, помимо всего прочего, достаточно надежно обусловлено данными стимулами, чтобы устоять против любой противоположной тенденции, вызванной взаимооживлением предложений; однако в общем случае данные являются вопросом центра тяжести. Обычно мы должны руководствоваться тонким уравновешиванием различных сил, передаваемых от соответствующих отдаленных стимулов через структурированную совокупность (fabric) предложений. Иногда, как в случае с поездом, это происходит потому, что строгие стимулы типа джонсоновских являются недоступными, или же потому, что некоторый достаточно сильный стимул испытывает совместное противодействие менее сильных сил в рамках структурированной совокупности предложений. Зачастую это происходит еще и потому, что соответствующее предложение таково, что понимается только посредством обусловливания его другими предложениями.

Предсказание объединяет то, что иллюстрирует случай с машиной, с тем, что иллюстрирует случай с поездом. Так, мы можем, как в случае с поездом, принять решение относительно того, был ли замеченный нами предмет камнем или клочком бумаги, при помощи косвенных методов, а затем вернуться на место для проверки. Наше предсказание состоит в том, что полученные на близком расстоянии стимуляции приведут к принятию решения о качестве «каменности», свойственном объекту. В действительности предсказание — это дополнительное ожидание дальнейших чувственных данных для подтверждения заранее принятого заключения. Когда предсказание не сбывается, остается отклоняющаяся от предыдущей и тревожащая нас чувственная стимуляция, которая стремится аннулировать ранее принятое решение и таким образом исключить обусловливание предложений предложениями, приведшее к предсказанию. Поэтому теории увядают, когда их предсказания оказываются неверными.

В крайнем случае теория может состоять из столь надежно обусловленных взаимосвязей между предложениями, что она выдерживает одно или два несбывшихся предсказания. Мы оправдываем несбывшееся предсказание как ошибку в наблюдениях или как результат необъясненной помехи. Так в крайних случаях хвост начинает вилять собакой.

Как следует из сделанных замечаний, тщательное изучение данных вроде бы является до крайности пассивным занятием, не говоря уже о попытке перехватить полезные стимулы: мы всего лишь пытаемся быть настолько чувствительными, насколько это только возможно, к последовательному взаимодействию стимуляций в цепи. Какой же разумной политике тогда надо следовать, если не подчиняться пассивно этому взаимооживлению предложений? По размышлении, таковой должен быть поиск простейшего решения. Однако это предполагаемое свойство простоты легче ощутить, чем описать. Возможно, наше хваленое чувство простоты, или наиболее вероятного объяснения, во многих случаях представляет собой просто чувство убежденности, присоединяемое к случайным следствиям взаимодействия стимуляций различной силы в цепи.

В любом случае о размышлениях, касающихся простоты, в известном смысле можно сказать, что они определяют наиболее нерегулярные (casual) действия индивидуального познания даже самого нелюбознательного наблюдателя. Поскольку ему постоянно приходится решать, пусть только косвенным образом, истолковать ли две отдельные встречи как повторяющиеся встречи с одним и тем же физическим объектом или же как встречи с двумя разными физическими объектами. И он решает подобным образом, как свести, по мере своих бессознательных способностей, до минимума такие факторы, как многообразие объектов, скорость промежуточных изменений качеств и местоположений и, в общем, нерегулярность естественного закона9.

Осмотрительный ученый продолжает действовать, по существу, тем же самым способом, если не более находчиво; и закон наименьшего действия занимает важное место среди его руководящих принципов. Рабочие стандарты простоты, с каким бы трудом они ни поддавались формулировке, функционируют даже в более явно выраженном виде. В область занятий ученого входит обобщение или экстраполяция образцовых данных и тем самым достижение законов, охватывающих больше феноменов, чем было исследовано; и именно простота в его понимании и служит основанием для экстраполяции. Простота по существу своему относится к статистическому выводу. Если данные ученого представляются точками на графике, а его закон должен представляться в виде кривой, проходящей через эти точки, то он проводит самую плавную и простейшую из линий, что он может провести. Он даже слегка подтасовывает расположение точек, чтобы сделать прямую проще, и ссылается при этом на неточность измерений. Если он может получить более простую линию путем устранения некоторых точек, то он старается отыскать для них отдельное объяснение.

Простота не является столь желаемой, как соответствие наблюдению. Наблюдение служит для проверки уже принятых гипотез; простота побуждает к их принятию для последующей проверки. Однако решающее наблюдение или долго откладывается, или оказывается невозможным, по крайней мере по этой причине простота — это окончательный судья.

Чем бы ни была простота, она не является, случайным увлечением. В качестве руководства для вывода она содержится как в бессознательных шагах, так и в наполовину выраженном виде — в сознательных. Вне всякого сомнения, неврологический механизм стремления к простоте является фундаментальным, хотя и неизвестным, и его жизненное значение огромно.

Одно из неожиданных достоинств простоты (которое можно и не заметить) заключается в том, что она имеет тенденцию увеличивать объем теории — богатство ее наблюдаемых следствий. Так, пусть h — теория, а C — класс всех ее проверяемых следствий. Теория h была получена нами при помощи ряда K первичных наблюдений, составляющих подкласс C. Говоря в общем, чем проще теория h, тем меньше выборка K из C, достаточная для того, чтобы предложить h. Сказать это — значит просто повторить сделанное ранее замечание: простота служит своего рода руководящим указанием для экстраполяции. Однако это отношение может быть описано и в перевернутой форме: при данном K, чем проще теория h, тем более обширным будет класс проверяемых следствий C. Само собой разумеется, что последующая проверка C может отбросить h; но тем не менее выигрыш в объеме теории налицо10.

Простота также создает хорошие рабочие условия для непрерывной деятельности творческого воображения, поскольку чем проще теория, тем легче держать в уме соответствующие соображения. Но другое свойство (быть может, равноценное по этой причине) — это привычность принципа.

Привычность принципа — это то, чем мы пользуемся, когда ухитряемся «объяснять» новые проблемы при помощи старых законов; например, когда мы изобретаем молекулярную гипотезу для того, чтобы подчинить феномены теплоты, капиллярного притяжения и поверхностного натяжения старым знакомым законам механики. Привычность принципа играет роль и тогда, когда «неожиданные наблюдения» (т.е. в конечном счете какой-то нежелательный конфликт между чувственными стимуляциями, опосредованными взаимооживлением предложений) заставляют нас подвергнуть старую теорию исправлению. В этом случае действие привычности принципа будет заключаться в предпочтении минимального изменения.

Полезность привычности принципа для непрерывной деятельности творческого воображения является своего рода парадоксом. Консерватизм, предпочтение унаследованной или изобретенной концептуальной схемы своей собственной уже проделанной работы является одновременно и защитной реакцией лени и стратегией открытия. Отметим, однако, важное нормативное различие, имеющее место между простотой и консерватизмом. Всякий раз, когда известно, что простота и консерватизм дают противоположные рекомендации, вердикт обдуманной методологии находится на стороне простоты. Тем не менее консерватизм является преобладающей силой, и в этом нет ничего удивительного: он может продолжать действовать и тогда, когда силы и воображение на исходе.

Еще один принцип, который можно считать подспудным руководящим принципом науки, — это принцип достаточного основания. Давний след этого почтенного принципа кажется узнаваемым по крайней мере в том, что ученый избегает необоснованных фактов11. Если он приходит к законам динамики, которые не предпочитают какую-либо одну систему координат другим, движущимся относительно данной, то он немедленно решает, что понятие абсолютного покоя и, следовательно, абсолютного положения в пространстве является несостоятельным. Такого рода отрицание не является, как это могли бы предположить, отрицанием эмпирически неопределимого; эмпирически неисключаемые определения покоя всегда есть у нас под рукой — в произвольном принятии любой из разнообразных специфицируемых систем координат. Это же — отбрасывание необоснованного. Этот принцип достаточного основания может, однако, быть подведен под требование простоты благодаря неопределенности этой последней идеи.

9 Превосходный логический пример этой операции см. в «Aufbau» Карнапа, где он в общих чертах обрисовывает то, что называет dritte Stufe.

10 О пользе простоты см. также: Kemeny. The use of simplicity in induction.

11 См.: Birkhoff. Lecture II.