7.9 Семантическое восхождение

В центре рассмотрения в этой главе был вопрос, какие объекты признавать. Это — вопрос о словах в не меньшей степени, чем его предшественники. Частично нас занимал вопрос: в чем состоят теоретические обязательства к объектам (§ 7.2) — и этот вопрос второго порядка, конечно, является вопросом о словах. Но достойно внимания, что мы больше говорили о словах, чем об объектах, даже тогда, когда в основном были озабочены объяснением того, что же в действительности есть: какие объекты допускать с нашей собственной точки зрения.

Этого не случилось бы, если и поскольку мы помедлили бы с вопросом, существуют ли, в частности, вомбаты или единороги. Разговор о нелингвистических объектах был бы замечательной средой для обсуждения этих вопросов. Но когда обсуждение коснулось существования или несуществования точек, миль, чисел, атрибутов, пропозиций, фактов или классов, оно приобрело в некотором смысле философский характер и мы прямо обнаружили, что говорим почти только о словах, исключая нелингвистические объекты, о которых, собственно, идет речь.

Карнап долго придерживался взгляда, что вопросы философии, если они вообще действительны, есть вопросы языка; и настоящее наблюдение может показаться иллюстрацией его позиции. Он полагал, что философские вопросы о том, что есть, есть вопросы о том, как мы может самым удобным способом выразить наш «языковой каркас», а не вопросы о реальности, лежащей за пределами языка, как в случае с вомбатом или единорогом34. Он считал, что такие философские вопросы только кажутся вопросами о видах объектов, а в действительности являются прагматическими вопросами языковой политики.

Но почему это должно быть истинно в случае философских вопросов, а не теоретических вопросов вообще? Такое различие в статусе целиком соответствует понятию аналитичности (§ 2.8) и в столь же малой степени заслуживает доверия. В конечном счете теоретические предложения вообще можно защищать только прагматически; мы можем только оценить структурные достоинства теории, которая охватывает их наряду с предложениями, прямо обусловленными многообразными стимуляциями. Как тогда Карнап проводит черту между этими теоретическими частями и утверждает, что предложения по эту сторону черты имеют невербальное содержание или значение таким способом, каким предложения по ту сторону черты его не имеют? То, как он сам использует удобство языкового каркаса, допускает прагматические связи между предложениями, разделенными этой чертой. Какого другого вида связи можно еще желать при отсутствии прямой обусловленности невербальными стимуляциями?

Мы тем не менее распознаем, когда разговор об объектах переходит в разговор о словах, по мере того как обсуждение существования вомбатов и единорогов перерастает в обсуждение существования точек, миль, классов и тому подобного. Как можно это объяснить? Для этого, я думаю, будет достаточно правильного применения полезного и часто используемого маневра, который я назову семантическим восхождением.

Это — переход от разговора о милях к разговору о слове «миля». Это — то, что ведет от материального (inhaltich) к формальному модусу, если использовать старую терминологию Карнапа. Это — переход от разговора в определенных терминах к разговору об этих терминах. Это — в точности тот переход, который Карнап считал разоблачающим обманчивые на вид философские вопросы и ставящим их затем в их истинном виде. Но этот догмат Карнапа — часть того, что я не принимаю. Семантическое восхождение, как я о нем говорю, применимо где угодно35. «В Тасмании есть вомбаты» можно перефразировать как ««Вомбат» истинно относительно некоторых существ в Тасмании», если в этом будет какая-либо необходимость. Но случилось так, что семантическое восхождение более полезно в философии, чем в большинстве других областей, и мне кажется, я могу объяснить почему.

Рассмотрим, на что было бы похоже обсуждение существования миль без восхождения к разговору о слове «миля». «Конечно, мили существуют. Всякий раз, когда есть 1760 ярдов, есть миля». «Но и ярдов тоже нет. Только тела различной длины». «Разве Земля и Луна отделены друг от друга телами различной длины?» Продолжение теряется в хаосе обличений и некорректных вопросов. Когда же, с другой стороны, мы восходим к слову «миля» и спрашиваем, какой из его контекстов полезен и для каких целей, мы можем продвинуться дальше; мы больше не попадаемся в ловушки наших противоположных словоупотреблений.

Стратегия семантического восхождения состоит в том, что оно подвергает обсуждению ту область, в которой обеим спорящим сторонам лучше согласиться как по вопросу об объектах (а именно словах), так и по вопросу об основных терминах, касающихся этих объектов. Слова или их написания, в отличие от точек, миль, классов и тому подобного, являются осязаемыми объектами того размера, который так популярен на рынке, где люди несхожих концептуальных схем лучше всего находят общий язык. Семантическое восхождение — это стратегия восхождения к общей части двух фундаментально несравнимых концептуальных схем, с ее помощью лучше обсуждать несравнимые основания. Ничего удивительного нет в том, что она помогает в философии.

Но она также фигурирует и в естественных науках. Теория относительности Эйнштейна была признана вследствие не только размышлений о времени, свете, быстро движущихся телах и пертурбациях Меркурия, но и размышлений о самой теории как дискурсе и ее простоте в сравнении с альтернативными теориями. Ее отличие от классических концепций абсолютного времени и длины слишком радикально, чтобы его можно было обсуждать на уровне разговора об объектах без помощи семантического восхождения. Подобный же случай, разве что меньшей значимости, представляет собой подрыв традиционной перспективы доктриной молекул и электронов. Эти частицы в некой существенной градации занимают положение между вомбатами и единорогами и точками и милями.

Инструмент семантического восхождения много и с осторожностью использовался в аксиоматических исследованиях математики во избежание некорректных вопросов. Аксиоматизация некоторых уже знакомых теорий геометрии, например, была связана с опасностью вообразить, что некая знакомая истина теории выведена из одних лишь аксиом, тогда как в действительности при этом неумышленно использовались другие геометрические знания. Для предохранения от этой опасности сначала применялся другой инструмент, не семантическое восхождение: инструмент разинтерпретации (disinterpretation). Он состоит в притворстве, что понимается только логический словарь, но не значимые термины рассматриваемой системы аксиом. Это был эффективный способ воспрепятствовать влиянию не содержащейся в аксиомах информации и, таким образом, ограничить то, что может быть выведено из аксиом, исключительно тем, что логически следует из аксиом. Инструмент разинтерпретации имел впечатляющие побочные эффекты, некоторые — хорошие, такие, как подъем абстрактной алгебры; некоторые — плохие, такие, как представление, что в чистой математике «мы никогда не знаем, ни о чем мы говорим, ни даже — истинно ли то, что мы говорим»36. В любом случае с достижением Фреге полной формализации логики стал доступен другой, более чистый альтернативный инструмент предохранения от некорректных вопросов при аксиоматизации; это как раз и есть случай того, что я называю семантическим восхождением. Если дан дедуктивный аппарат логики в форме определенных действий с символическими формами, то вопрос, следует ли логически данная формула из данных аксиом, сводится к вопросу, способны ли определенные действия с символическими формами привести к этой формуле, исходя из этих аксиом. Утвердительный ответ на такой вопрос действительно может быть дан без разинтерпретации и при этом без страха создать круг в объяснении, без использования каких-либо терминов теории, исключая лишь разговор о них и действия с ними.

Мы должны также обратить внимание на следующее соображение в пользу семантического восхождения в философии. Это следующее соображение, кроме того, и даже более строгое, верно для логики; поэтому бросим сперва взгляд на логику. Большинство истин элементарной логики содержат нелогические термины; например: «Если все греки люди и все люди смертны. . . » Основные истины физики, напротив, содержат только термины физики. Таким образом, тогда как мы можем изложить физику в ее полной общности без семантического восхождения, логику мы можем изложить в общем, только говоря о формах предложений. Степень общности, желательная для физики, может быть достигнута путем квантификации нелингвистических объектов, тогда как степень общности, желательная для логики, противоположна тому, что может быть получено в результате такой квантификации. Это — различие в форме области, но не в содержании; приведенный выше силлогизм про греков не нуждается в том, чтобы каким-то более особым образом быть обязанным своей истинностью языку, по сравнению с другими предложениями.

В философии существуют характерные действия — например, решающие проблемы охоты на льва или полагания (§ 4.5 — 4.7) — сходные с логикой тем, что они нуждаются в семантическом восхождении как в средстве обобщения на множестве примеров37. Не то чтобы я теперь отрицал, что если трудности с охотой на льва или полаганием и аналогичные им устранены, то они устранены благодаря улучшенному структурированию дискурса; но то же самое истинно и относительно подобного же достижения в физике. То же самое истинно даже несмотря на то, что такое реструктурирование осуществляется (как это часто происходит) в рамках дискурса об объектах, а не путем семантического восхождения.

Ведь дела обстоят не так, как если бы соображения систематической эффективности, в широком смысле прагматические соображения, принимались в расчет только тогда, когда мы осуществляли семантическое восхождение и говорили о теории, а фактические соображения, касающиеся поведения объектов в мире, — только тогда, когда мы уклонялись от семантического восхождения и вели разговор в рамках теории. Соображения систематической эффективности равным образом существенны в обоих случаях; вот только в одном случае мы озвучиваем их, а в другом они нас молча направляют. И соображения, касающиеся поведения объектов в мире, даже поведения, воздействующего на наши органы чувств контактно или путем излучения, так же точно существенны в обоих случаях.

Есть две причины, почему кажется, что наблюдение не имеет такого отношения к логике и философии, как к теоретической физике. Одну из них можно проследить вплоть до ложных опасений, касающихся семантического восхождения. Другую — до классификаций курса обучения. Последний фактор также имеет тенденцию дать почувствовать, что наблюдение не имеет такого отношения к математике, какое оно имеет к теоретической физике. Вообще допускается, чтобы теоретические утверждения в физике, будучи и терминологически физикой, были обязаны определенным эмпирическим содержанием физическим наблюдениям, которые они помогают систематизировать, хотя и косвенно; в то же время законы так называемой логики и математики, хотя и полезные для систематизации физических наблюдений, не рассматриваются как носители, вследствие этого чего-либо эмпирического. Более разумное отношение состоит в том, чтобы просто полагать вариацию степени центральности теоретической структуры и степени ее релевантности тому или иному множеству наблюдений.

В § 7.2 я говорил о ловких приемах, с помощью которых философы рассчитывали наслаждаться систематическими выгодами абстрактных объектов, не страдая по поводу самих этих объектов. В том, против чего я выступал на этих последних страницах, содержится еще один такой прием: предложение, чтобы допущение таких объектов воспринималось как языковая конвенция, так или иначе отличающаяся от серьезных взглядов на действительность.

Вопрос о том, что есть, — это общая забота философии и большинства других жанров, не являющихся фантастикой. На этот вопрос был дан только частичный, но довольно пространный, дескриптивный ответ. Богатый ассортимент масс земли, морей, планет и звезд был индивидуально описан в географических и астрономических книгах, а нерегулярные двуногие и другие среднего размера объекты — в биографиях и книгах по искусству. Дескрипция поднялась до уровня массовой продукции в зоологии, ботанике и минералогии, где предметы группируются по принципу сходства и описываются коллективно. Физика делает следующий шаг в направлении массовой дескрипции путем еще более безжалостной абстракции от индивидуальных различий. И даже чистая математика присоединяется к дескриптивному ответу на вопрос о том, что есть; ведь предметы, о которых этот вопрос задается, не исключают чисел, классов, функций и другого, если есть еще что-нибудь такое же, чем занимается математика.

Лишь широта категорий отличает онтологическую озабоченность философов от подобной же озабоченности всех остальных. В отношении физических объектов вообще ученый-естественник — это человек, решающий вопросы о существовании вомбатов и единорогов. В отношении классов или чего бы то ни было другого, составляющего расширенное царство объектов, в которых нуждается математика, дело математика решать, существуют ли, в частности, четные простые числа или кубические числа, являющиеся суммами пар кубических чисел. С другой стороны, при изучении такого некритического допущения самого царства физических объектов или классов и т.д. полномочия передаются онтологии. Здесь ставится задача сделать явным скрытое и уточнить смутное; обнаружить и решить парадоксы, распутать петли, обрезать рудиментарные ростки, выполоть онтологические сорняки.

Задача философа, таким образом, отличается от задач всех остальных в деталях; но она не отличается никаким таким радикальным образом, какой предполагают те, кто воображает, что для философа существует выгодная точка зрения за пределами изучаемой им концептуальной схемы. Такого космического изгнания не существует. Философ не может изучать и пересматривать фундаментальную концептуальную схему науки и здравого смысла, не имея какой-либо собственной концептуальной схемы, в рамках которой он мог бы работать, — той же самой или другой, в не меньшей степени нуждающейся в философском анализе. Он может подвергать исследованию и улучшать систему изнутри, обращаясь к когерентности и простоте; но это — общий теоретический метод. Философ осуществляет семантическое восхождение, но то же самое делает ученый. И если ученый-теоретик на своем долгом пути связан обязательством сохранить явные связи с невербальной стимуляцией, то философ на своем еще более долгом пути также обязан их сохранить. Правда, ни от одного эксперимента нельзя ожидать, что он поможет решить онтологическую проблему; но это — только потому, что эти проблемы связаны с раздражениями органов чувств столь разнообразными путями, ведущими сквозь настоящий лабиринт вклинивающейся теории.

34 Carnap. Empiricism, semantics and ontology.

35 Одним словом, я отрицаю Карнапову доктрину «квазисинтаксических» или «псевдообъектных» предложений, но принимаю его различие между материальным и формальным модусами. См. его работу “Logical Syntax”, § 63—64. (Если мне позволительно об этом вспомнить, это я в 1934 г. предложил Карнапу термин «материальный модус» в качестве перевода его немецкого термина.)

36 Russel. Mysticism and Logic, and Other Essays, p. 75. Цитируемая статья датируется 1901 г. и приведенный афоризм, по счастью, не отражал какой-либо устойчивой позиции самого Рассела. Однако эта позиция была широко распространена.

37 Характерный стиль Витгенштейна в его поздний период состоял в том, что он уклонялся от семантического восхождения, придерживаясь отдельных примеров.